Ты, каждым ранним утром просыпаясь, в улыбке расплываешься, быть может.
Эпитетом скажу я, дорогая: ты на Марину Влади не похожа.
И сам я не Высоцкий и не Ножкин, блатному миру вовсе неизвестен.
Ты мне сказала как-то: "Мой хороший, твой голос необуздан, но прелестен".
Я шёл в горсад по вновь опавшим листьям, и осень монотонно моросила.
Я пел тебе тогда блатные песни, ты слушала и нехотя курила.
Гитара мне давала вдохновенье. Я пел на все Отрадновские дачи.
Но, видно, надоел тебе Калинин, и ты сбежала в поисках удачи.
Я пережил тяжёлые минуты, я огулял твою подружку Лену,
Я с ней разоткровенничал как будто, но время подошло — её покинул.
А Лена мне клялась по телефону, что любит, что беременна, и плачет.
И где я взял себе такую моду — возить девчонок с "Южного" на дачу.
Я моду игнорировал однажды: откуда только женщины не шлялись:
С Вагонного, с Мигалова — неважно, — они в меня, как дурочки, влюблялись.
А дочерью полковника — солдаткой, прелестной симпампулечкой-брюнеткой,
Я словно был убит из автомата — со вскидки, не прицелившись, но метко.
Любовные раненья заживают, тем более в Калинине — в "малине",
Где баб раз в десять больше, дорогая, чем нас, парней, по всей родной России.
Ты говорила: "Всё тебе противно — Калинин не пленяет дерзкой страстью".
Я мало пел тебе, а жил интимно. Ну что ж, балдей, — ведь ты не в моей власти.
Я ухожу, смеясь, жалея годы. Нет зла, но я в тебе разочарован:
Когда-то ты была красивой, модной, — такой уже не будешь, я растроган.
Веселье, рестораны и мужчины, попойки и армянские "букеты"...
А утром — неприглядные картины, а вечером — банкеты и банкеты.
Ты говоришь, что смерть твоя настанет как минимум в грядущей пятилетке,
И сердце твоё биться перестанет, как у пропевшей птицы в ржавой клетке.
Но кто из нас последний улыбнётся, кому судьба подарит шарик синий?..
А сердце у тебя давно не бьётся, с тех пор, как ты оставила Калинин.