Я не могу спокойно откручивать крышку бутылки Pepsi, которая со смайликом.
Она мне улыбается, а я ей сворачиваю шею. Эта осень под тихими глазами похожа на слово очень,
на голос за двадцать пятым кадром. Пора на пары, убегаешь.
Все хотят написать тебе что-нибудь в нёбо, но слова давно
устали уже, достали, остекленели и стекли, истекли чем-то бьющимся.
Только улыбаемся правой скобкой, больше ничего личного и лишнего.
И кто-то отрывает чувства, как пластырь. Зажило и ладно. Ничего, что
прохладно в запястье и телефон не ловит. Стираешь с лица какой-то
чужой дождь, а все смотрят так, будто ни у одного ребенка не было
ДЦП со смеющимися кровью коленками. И каждый сентябрь это чувство.
Разговор, в котором напрягаются связки и отношения. по-прежнему
сухие губы на фотографиях. Стоны в разные стороны. Провода больше
не провожают домой. Сколько можно бояться? Новая нежность, не знаю,
какая по счету. Торопила и пила, подбирала слова, чтобы рассказать ему
о выжженных пробках глаз и нуклеиновых кислотах. Не могла решить, что важнее.
Трамваи бежали за ней, просили не то прощения, не то прощания. А кто-то
не успевал выучить английский за пять минут перемены, это, конечно, больнее,
чем быстрая судорога дней. Худая талия и закоченевшие звезды. Вот и вся романтика
болевого шока. Каждую истерику я посвящаю тебе, дорогой. Замученное небо
покалечилось, пока лечилось. Осень под тихими глазами ни о чем не рассказывает.
Ты за чаем, а я не знаю, зачем я.